Отгораживаться — это специализация Веса.
После пробежки мы с ним не разговаривали. За ужином он сел вместе с Патом, обменяться новостями за прошедшие четыре года. В какой-то момент Пат постучал ложкой о стакан с водой и представил Веса приехавшим в лагерь детям. «Чемпион страны…», «второй в рейтинге бомбардиров», «в следующем году гарантированно выйдет на лед в Торонто».
Глаза у ребят с каждым словом распахивались все шире, а Вес тем временем сидел с беззаботно-самодовольным видом и криво ухмылялся. Типа, ой ну что вы, это все пустяки.
Может, в душе он не чувствует себя таким уж и беззаботным, подсказывает мне совесть.
Отвали, совесть! Я тут занят. Я злюсь.
Теперь мы лежим в нашей комнате, но не спим. Меня по-прежнему окутывает гнев, но таким же тонким слоем, как простыня, которой я укрываюсь.
С соседней кровати доносится вздох, и я, глядя в потолок, думаю, не пора ли мне уже перестать дуться.
— Мне было страшно, — нарушает тишину его хрипловатый голос.
Я слышу шорох и краем глаза замечаю, что он перекатился на бок и смотрит на меня в темноте.
— Кому, тебе? — спрашиваю. — Не знал, что такое возможно.
— Бывает иногда, — допускает он неохотно, и я фыркаю.
Снова наступает тишина, но в конце концов я сдаюсь.
— Чего именно ты боялся?
— Что я использовал тебя. И что ты возненавидишь меня за это.
В моей груди вздымается вздох. Я тоже ложусь на бок, но в полумраке выражение его лица разглядеть сложно.
— Я никогда не возненавижу тебя, балда. — Подумав немного, я уточняю: — Ну, пока ты не совершишь что-то по-настоящему достойное ненависти. Например, нарочно переедешь мою маму машиной или типа того. Но ненавидеть тебя за то, что ты гей? Или за то, что ты, не сказав о себе, отсосал меня? — Блядь, я все еще дико обижен из-за того, что он считал меня таким узколобым.
— Я был не готов сказать тебе правду, — признается он. — Да и себе, наверное, тоже. Но в глубине души-то я знал и потом чувствовал себя дико хреново. Словно… я не знаю… словно я воспользовался тобой.
У меня вырывается непроизвольный смешок.
— Чувак, ты так говоришь, будто привязал меня к кровати и изнасиловал. Не знаю, помнишь ли ты, но в ту ночь я кончил как чемпион. — О черт. Я не знаю, зачем я это сказал. И волна тепла, которая уходит вниз к моему члену, озадачивает меня не меньше.
Я нечасто позволял себе вспоминать о той ночи. Она, несомненно, была самым жарким сексуальным опытом восемнадцатилетнего Джейми Каннинга, но при мысли о ней мне всегда становилось не по себе. Потому что с ней я связывал свое отлучение от столь ценной для меня дружбы.
— О, я помню про ту ночь все. — Голос Веса густеет, и волнение у меня внизу начинает становиться сильнее.
Я в срочном порядке меняю тему, потому что разговоры о минете, похоже, запутали мое тело.
— И что, ты типа совершил каминг-аут? Теперь все официально? Твои родители знают?
Он отвечает с тяжелым вздохом.
— Да. Знают.
Я жду продолжения. Он молчит. Что ожидаемо, поскольку разговаривать о своей семье Вес не любит. Я знаю, что его отец инвестиционный банкир и большая шишка, а мать возглавляет кучу благотворительных комитетов. В тот единственный раз, когда отец Веса привез его в лагерь, я помню, как пожал ему руку и подумал, что человека холоднее я еще не встречал.
Мне так интересно узнать, как они относятся к тому, что их сын оказался геем, но я знаю, что, если спрошу его, он не скажет. Просто с Весом всегда и все обязано происходить исключительно на его условиях.
— А что твоя команда? — рискую я. — В Торонто знают?
— В «Северном Массе» у нас было что-то вроде «Не говори — не спросят». Я ничего не скрывал, но и не трепался об этом. И всех это устраивало. Но в Торонто… — Он стонет. — Даже не знаю. Мой план — просто как можно дольше избегать этой темы. Вернусь, наверное, на какое-то время в чулан. До тех пор, пока не почувствую, что знаю этих парней. Пока не стану для них таким ценным, что им будет плевать, кого я шпилю в свободное время. Это займет года три-четыре, не больше.
Все это звучит невероятно жестко.